Элегия «Смерть. Подражание А. Шенье» (1828) представляет собой сокращенный перевод XXXVI элегии «O necessitedure! O pesantesclavage!» (в современном переводе Е.П. Гречаной: «О, жалкая судьба! о, тяжесть несвободы!»).
Элегия начинается с описания конфликта лирического героя смиром:
Под бурею судеб, унылый, часто я,
Скучая тягостной неволей бытия,
Нести ярмо моё утрачивая силу,
Гляжу с отрадою на близкую могилу:
Приветствую её, покой её люблю,
И цепи отряхнуть я сам себя молю.[1]
Такой конфликт и сам мотив усталости от жизни типичны для элегий и для романтизма. Лирический герой устал преодолевать трудности на жизненном пути, особенно когда не видит никакого положительного результата и светлого будущего. Судьба его бросает то в одну, то в другую сторону, истощая в этой борьбе за счастье все моральные силы героя. Это ввергает его в депрессию, апатию. Он жаждет отдыха от постоянной борьбы и уверен, душевный покой может дать ему только могила. Мотивы душевной усталости, смерти, борьбы с судьбой традиционно соединяются в этой элегии. Образы жизни и смерти построены на контрастах. Как и в стихотворении «Смерть», земное существование предстает перед читателем с негативной точки зрения. Жизнь метафорически изображается как «ярмо», «буря», с ней связывается мотив цепей («цепи отряхнуть я сам себя молю»). Для лирического героя она – «тягостная неволя», тюрьма, что не дает его душе следовать за свободным полётом душевных устремлений, но держит ее в этом бренном теле. Жизни соответствуют такие глаголы, как «скучать», «утрачивать», эпитеты «унылый», «тягостный». Смерть же, наоборот, описана с положительной точки зрения. Герой ждет ее с нетерпением. Она связана в этом стихотворении с глаголами «приветствовать», «отряхнуть» и даже «любить». Герой жаждет покоя, и полагает, что только смерть его принесет. В этом мире царит несправедливость, злоба, жадность, ненависть, и все светлые чувства подавляются пороками. И сам дар существования герою представляется ярмом, повинностью. Интересно, что у Баратынского возникает тема рока («Под бурею судеб»). В переводе Гречаной, например, он отсутствует:
Как часто, быть рабом устав и пить из чаши,
Что, горечи полна, зовется жизнью нашей,
Устав от бедности, презрения глупцов,
Убежищем почесть могилу я готов.
И смерть желанна мне, нетрудная такая,
Я цепи разорвать прошу себя, рыдая.[2]
В стихотворении Шенье в переводе Гречаной много подробностей, у Баратынского – обобщение без конкретики. Такое описание соответствует принципам «поэзии мысли». Как уже говорилось во вступлении к этой главе, темы произведений должны быть представлены как частный опыт, который впоследствии доводится до обобщения. Этой же функции служат обобщённые образы – «буря судеб», «неволя бытия», жизнь как «ярмо». На первый взгляд, лирический герой описывает свои личные треволнения, но, вчитавшись, читатель понимает, что в элегии говорится о свойстве характера людей, а не конкретного человека. Более того, в обобщении Баратынского прослеживается его стремление к философичности, к познанию и открытию общих закономерностей жизни.
Поэт упоминает традиционный для него мотив предопределенности человеческого существования. Судьба делает лирического героя несчастным, заставляет его жаждать смерти. Кроме того, само уподобление жизни буре встречается не впервые (образ «в бурях жизненных» уже знаком по элегии «Признание»). Поэтому, слова В.А. Грехнева можно отнести и к этому стихотворению, хотя они были сказаны об элегии «Падение листьев»: «<…> когда читаешь Баратынского, то видишь, что этот перевод-переделка высвечивает какие-то черты мышления и стиля самого Баратынского»[3].
С развитием лирической мысли стихотворения мы ожидаем ухудшения положения героя и развития конфликта, но тон элегии меняется:
Но вскоре мнимая решимость позабыта,
И томной слабости душа моя открыта.
Страшна могила мне; и ближние, друзья,
Моё грядущее и молодость моя
И обещания в груди сокрытой музы —
Всё обольстительно скрепляет жизни узы;
И далеко ищу, как жребий мой ни строг,
Я жить и бедствовать услужливый предлог.[4]
Порывы лирического героя оказались не такими стойкими, и вся ситуация становится результатом упадка сил, который случается у всех. Его решимость оказывается «мнимой», «томная слабость» – возвращением к жизни. Если романтики всегда стремились возвысить своих героев над обычными людьми, придавали им такие черты, как мировая скорбь, равнодушие к этому миру и стремление к несбыточным мечтам, то в этой элегии изображен обычный человек, почувствовавший желание излить все, что накопилось в душе. Он совсем не одинок, как оказалось, не брошен и не позабыт всеми, как обычно абсолютно одиноки романтические герои. Все его жалобы оказались мнимыми, вся эта решимость была слабым порывом. На самом деле, герой боится смерти, страшится пустоты и могильного холода. Взгляд на жизнь и смерть меняется. Если в начале стихотворения жизнь описана с негативной точки зрения, то теперь с ней связаны эпитеты «обольстительный», «услужливый». Она оказывается притягательной, хотя раньше отталкивала от себя героя. Смерть же, наоборот, теперь страшна, герой больше не жаждет ее. В обеих строфах ее образ предстает перед глазами читателя благодаря традиционно связанному с ней перифразу «могила» (о смерти конкретно не говорится). Причем в первый раз с ней связан эпитет «близкая», второй раз эпитет «страшна», позволяющие определить изменение мнения лирического героя о смерти.
Мотив усталости души в какой-то мере здесь так же, как в предыдущем стихотворении мотив смерти, трансформируется. Лирический герой анализирует свое состояние, пытается найти причины своего уныния. А в его патетическом описании можно заметить иронию. Он как бы проверяет на прочность романтические аксиомы, возводит себя на пьедестал, но ему не хватает решимости, и он возвращается к обычной жизни, которая, оказывается, не так уж и плоха. Разум героя одерживает победу, показывая ему невыгодность сиюминутного ухода из этого мира: у него есть семья, друзья, он молод, он может надеяться на светлое будущее, — нет смысла сейчас погибать. Этот рационализм можно заметить и в самом строе элегии. Здесь нет риторических восклицаний и вопросов, предложения укладываются в строчки, нет никаких переносов, сбоев рифмы. Стихотворение похоже на текст-рассуждение. Повествование льется со спокойной интонацией перечисления. Патетичность словам героя придает инверсия («И томной слабости душа моя открыта», «Нести ярмо моё утрачивая силу», «И далеко ищу, как жребий мой ни строг, я жить и бедствовать услужливый предлог»), эпитеты («мнимая решимость», «томной слабости», «тягостной неволей»). Однако это торжественность несет в себе оттенок иронии, если обратить внимание на смысл стихотворения.
Романтический конфликт героя с миром здесь теряет свою значимость, силу, пафос. Проблема становится более обобщенной, философской: человек не может не думать о конечности своего бытия и поэтому стремится ускорить и без того неминуемую кончину. Однако жизнь одерживает победу над смертью. Хоть она и тяжела, все равно у героя остается надежда на счастье. Жизнь можно начать с чистого листа, а смерть – это конец без возврата, утрата всех надеж и возможностей, поэтому она страшна. Смерть здесь не прекрасная богиня, а пугающий своей неизбежностью конец существования.
Трансформируя романтический мотив усталости героя от жизни, Баратынский изменяет и образ смерти, связанный с ней. Первоначальное стремление к ней, ожидание ее прихода оказывается в конце типичным для обывателя, обычного человека страхом перед ней. Разумно проанализировав свое состояние, герой понимает бессмысленность своего уныние и выбирает жизнь.
В данной элегии смерть традиционно связана с образом могилы. Это слово используется автором два раза: в первый раз при описании желанного конца «близкая могила», второй раз при утверждении жизни и ее значимости для лирического героя «страшна могила мне». Читатель понимает, что герой говорит о смерти благодаря общеупотребительному перифразу «могила». Таким образом, смерть в стихотворении изображена традиционно, несмотря на меняющее отношение к ней героя.
Примечание:
[1] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1 С. 102.
[2] Шенье Андре Сочинения 1819. М.: Наука 1995. С. 112.
[3] Грехнев В.А. В созвездье Пушкина. С. 79.
[4] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 102.