Стихотворение «На смерть Гёте» (1832) посвящено немецкому поэту Иоганну Гёте, который умер в 1832 году. Баратынский восхищается его творениями и его судьбой, славит его достижения. Для него жизнь Гёте – пример идеально прожитой жизни в гармонии с природой, в гармонии тела и духа.

В стихотворении смерть ни разу не названа, она указана в названии и определяет лирическую ситуацию стихотворения:

Предстала, и старец великий смежил

Орлиные очи в покое;

Почил безмятежно, зане совершил

В пределе земном всё земное!

Над дивной могилой не плачь, не жалей,

Что гения череп — наследье червей.[1]

 

Читатель понимает, что речь идет о смерти (кроме названия), благодаря словам, описывающим результаты её появления. «Предстала» — глагол женского рода прошедшего времени. Более того, это слово высокого стиля. Смерть торжественно пришла к великому человеку, а не настигла внезапно в потоке жизни. Она знала, к кому идет, и смертный человек оказывается равновеликим ей. Вся первая строфа наполнена патетикой при описании образа Гете. Не только «предстала» относится к высокому стилю, устаревшей лексике, но также слова «смежил», «очи», «почил», «зане».  Умолчание выражает страх перед смертью. На ее наименование как бы накладывает табу. Она страшна тем, что подчиняет героя себе: ей стоит только появиться, и он, несмотря на все свои достоинства и заслуги, оставляет этот мир. Гёте – выдающийся человек, но все-таки человек. Всех людей ждет одна судьба, один конец. Танатологический образ в этом стихотворении интересен тем, что он описан торжественно, как в «Смерти», и в то же время он страшен, как в «Смерти. Подражание Шенье», где она также ни разу не названа (только в названии).

Великому гению смерть не приносит страдания, горя, (могила его «дивная»), но является частью гармоничного земного существования поэта. Он совершил всё необходимое в своей жизни и может теперь спокойно, «безмятежно» заснуть. Баратынский призывает не жалеть его, не плакать над могилой. Он достоин восхваления, а не скорби. Поэт не погиб – он почил, уснул. Снова у Баратынского тема смерти связывается с мотивом сна («почил»). Смерть – не забвение, а сон, покой. Старец как бы прилег отдохнуть от масштабных трудов, дел. А дела его были поистине великими:

Погас! но ничто не оставлено им

Под солнцем живых без привета;

На всё отозвался он сердцем своим,

Что просит у сердца ответа;[2]

 

Могучий гений познал все в этом мире, размышлял над всеми вопросами бытия, пытался решить загадки земного существования. В его творчестве отразились все актуальные темы его времени. Он достиг предела духовного развития, мысль его дотянулась даже до «беспредельного», но только после смерти он сможет познать и неземные тайны в том числе.

Мирский отмечает, что «”На смерть Гёте” — единственное изо всех стихотворений Баратынского было принято всей молодой интеллигенцией, как дворянской, так и демократической, как принимавшей, так и отвергавшей Баратынского. Оно подкупило их своим вполне «шеллингианским» изображением великого поэта»[3].

Действительно, жизнь Гёте автор описывает идеальной с точки зрения любомудров. Это и единство с природой («С природой одною он жизнью дышал…»), причем природа одухотворена («говорила волна», «ручья лепетанье», «говор листов»). Это и единство философии и поэзии («Всё дух в нём питало: труды мудрецов, искусств вдохновенных созданья»). Интересно также, что Баратынский говорит только о духовной жизни Гёте, о его творчестве. Его мысль «крылата», мечта неограниченна, разум всеобъемлющ, поэтому он не умер, а «погас». Угасла, уснула, погрузилась в покой его душа, а тело не столь важно. Отожествление смерти с угасанием традиционно для романтизма. Например, у А.С. Пушкина в стихотворении «Я видел смерть…» (1816):

Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой,

   Схожу я в хладную могилу…[4]

 

Приближение смерти метафорически описано как угасание пламени. Но Гёте в изображении Баратынского хоть и «погас», но все равно остается жить в своих произведениях, в памяти его почитателей. Он «горит» вечно. Баратынский наполняет новым смыслом  данную метафору.

Традиционно изображение смерти с помощью перифраза «могила». Но если в первый раз это слово употреблялось в прямом значении (плакать над могилой),  то в конце данного отрывка оно метафорически означает, что, даже если за смертью только лишь пустота, человек будет жить в том, что он оставил на земле. В частности, художник жив в своих произведениях, а предок жив в своих потомках:

И ежели жизнью земною

Творец ограничил летучий наш век

И нас за могильной доскою,

За миром явлений, не ждёт ничего:

Творца оправдает могила его.[5]

 

В последней строфе речь идет о перспективах загробного существования:

И если загробная жизнь нам дана,

Он, здешней вполне отдышавший <…>

К предвечному лёгкой душой возлетит,

И в небе земное его не смутит.[6]

 

Человеку, понявшему смысл жизни, законы, по которым нужно жить на земле, открыты и истины загробного мира, так как они универсальны (по мнению Баратынского): это единство человека и Вселенной, духовная гармония. Гению не страшна смерть, она – всего лишь переход от земного существования к бессмертию. Она освобождает его душу от бренного тела. Автор, таким образом, призывая в самом начале стихотворения не жалеть поэта, доказывает читателю и самому себе, что его гибель не страшна, но закономерна, ибо он исполнил свое предназначение и со спокойной душой обретает вечность либо в своих земных достижениях, либо в загробном мире.

Образ смерти в этом стихотворении нетрадиционен. Умер великий гений, чей уход из этого мира – это освобождение души, отдых, безмятежный сон. Он не погиб — «погас», но лишь для этого мира. Его нужно славить, а не оплакивать. Необычные эпитеты «дивная могила», «легкая душа» подчеркивают нетрадиционность образа смерти в этом стихотворении.  Сама смерть ни разу не названа. Она описывается имплицитно с помощью олицетворений «предстала», перифразов «смежил очи», заменяется мотивом сна («почил»). Смерть всемогущая, ибо забирает даже лучшего представителя человеческого рода. Она страшна автору, поэтому на ее наименование накладывается табу. Однако в конце стихотворения смерть предстает перед читателем как переход от земного существования к бессмертию. Кончина гения ожидаема им, она – закономерный итог его судьбы, земной жизни, она являются частью его упорядоченного, плавно текущего духовного развития.

 

Примечание:

[1] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 72.

[2] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 72.

[3] Мирский Д. Баратынский. Т.1. С. 23.

[4] Пушкин А.С. Полн. Собр. соч.: В 10-ти т. Т.1. С. 213.

[5] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 72.

[6] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 72.