Оригинальный подход к феномену смерти представляет автор в стихотворении «Смерть». Оно имеет две редакции. В первой Баратынский ярко показал различие между своей точкой зрения на данную тему и мнением общества. Во второй же он совсем убрал традиционное описание смерти как страшного конца, с которого начинается первая редакция:

О смерть! твое именованье

Нам в суеверную боязнь:

Ты в нашей мысли тьмы созданье,

Паденьем вызванная казнь!

Непонимаемая светом,

Рисуешься в его глазах

Ты отвратительным скелетом

С косой уродливой в руках.[1]

 

Баратынский персонифицирует образ смерти. Она предстает скелетом с косою в руках. Такое изображение традиционно. Люди обычно бояться смерти, так как никому неизвестно, что нас ждет после неё. Из-за этой неизвестности возникают различные суеверия, связанные с ней. Например, то, что она воплощение тьмы и приносит только боль и страдания. Смерть, отвратительный скелет, с пустыми глазницами, в черном плаще, возвышается над всем человечеством, держа в костлявых руках косу, которой будет, как крестьянин рожь, косить всех без разбора, правых и неправых, виновных и невинных. Эпитеты «отвратительным», «уродливой» подчеркивают негативное отношение к ней.  Поэт также связывает ее с мотивом рока, который заменяется словом «казнь». Таким образом, он удваивает страх перед смертью. Она перестает быть естественной.

Такое трагической восприятие смерти – особенность индивидуального сознания. Такой она видится свету, т.е. обычным людям, не задумывающимся о ее глобальном, мировом значении. Не зря автор употребляет в первых двух строфах местоимение «нам», «нашей», а также называет боязнь смерти «суеверной», то есть не имеющей под собой реальной основы («Суеверие, суеверство ср. ошибочное, пустое, вздорное, ложное верованье во что-либо; вера в чудесное, сверхъестественное, в ворожбу, гадания, в приметы, знаменья; вера в причину и последствие, где никакой причинной связи не видно»[2]).  Это субъективное мнение о смерти, принадлежащее свету, но оно не обязательно истинно. Далее автор высказывает свое мнение об образе смерти, о ее значении, трансформируя его таким образом. Смерть предстает в совсем другом свете:

Ты дочь верховного Эфира,

Ты светозарная краса:

В руке твоей олива мира,

А не губящая коса.[3]

 

Такой неожиданный поворот вполне ожидаем, если посмотреть на авторскую манеру описания. Стихотворение начинается с торжественного обращения: «О смерть!». Патетичность придает ему одический характер. Мы можем предположить поэтому, что далее автор будет восхвалять смерть с воодушевлением и торжественностью, как это и принято в одах. Более того, уже во второй строфе можно заметить сочувственное отношение поэта к ней из слов «непонимаемая светом», характерное для романтиков, который свет не понимает. Общество неправильно трактует ее образ, ее функцию, считаю ее бедою и наказанием. У Баратынского же совершенно противоположное мнение о ней.

Поэт поднимает образ смерти до богов (Эфир как верхний слой неба, обитель богов), равняет ее с Зевсом (Эфир как бог, отец Зевса). Она становится светлой, красивой, что совершенно нетипично для ее изображения. В руке она держит оливу мира.

«Такая замена атрибута смерти существенна: и в греческой мифологии, и в христианской традиции с оливой связаны значения мира, плодородия, Божьего благословения. Смерть призвана охранять миропорядок от хаоса, сохранять «равновесье диких сил»»[4].

Она представлена в этом стихотворении с положительной точки зрения. Автор в корне меняет представление читателя о ней, трансформирует установившийся в литературе образ смерти.

Баратынский сравнивает смерть с героями древнегреческой мифологии, следуя традициям классицизма. В одах XVIII века такие сопоставления были обязательны. Восхваляемой личности придается тем самым божественный статус, самой оде – торжественность и патетичность. Например, у М. Ломоносова:

…Являя, что Елисавета

В России усугубит света

Державой и венцем своим.

Ермий, наукам предводитель,

И Марс, на брани победитель,

Блистают совокупно с ним.

Там муж, звездами испещренный,

Свой светлый напрягает лук,

Диана стрелы позлащенны

С ним мещет из прекрасных рук[5].

 

(«Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, Самодержицы Всероссийский»,  1746 года).

В этой оде императрица Елисавета равняется богу Марсу и Гермесу, а русский воин поставлен рядом с богиней Дианой.

 

Как ежели на Римлян злился

Плутон, являя гнев и власть,

И если Град тому чудился,

Что Курций, видя мрачну пасть,

Презрел и младость, и породу,

Погиб за Римскую свободу,

С разъезду в оную скочив, —

То ей! Квириты, Марк ваш жив

Во всяком Россе, что без страху

Чрез огнь и рвы течет с размаху.[6]

 

(Ода на прибытие Ея Величества великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург 1742 года по коронации).

В этой оде восхваляются русские воины. Они сравниваются с Марком Курцием, героем римских преданий.

 

Для античной философии весьма характерно положительное отношение к смерти. Сократ и его ученик Платон считали её благом. Она освобождает души от материального тела, от темницы, в которой они томились. Душа получает возможность вернуться в тот мир, где она обитала до земного существования. В христианском же мировоззрении смерть – это кара за грехи. Она страшна и горька, после нее неправедные души попадут в ад, где должны будут мучиться вечно. Современное поэту мнение света о смерти основаны на христианском её понимании. Баратынский, в свою очередь, смотрит на смерть с античной точки зрения, для которой такие сравнения вполне приемлемы:

Когда возникнул мир цветущий

Из равновесья диких сил,

В твое храненье Всемогущий

Его устройство поручил.

И ты летаешь над созданьем,

Забвенье бед везде лия

И прохлаждающим дыханьем

Смиряя буйство бытия.[7]

 

Баратынский показывает нам роль смерти вселенского масштаба. Он смотрит на нее не с точки зрения отдельного человека, для которого смерть, конечно же, будет страшна, а с точки зрения бога, возвышающегося над миром. Он видит, что на самом деле смерть – не порождение тьмы, а дочь света, которая создана для охраны миропорядка и природного равновесия. Это задача очень сложная, ведь мир изначально «дикий» и состоит из противоположностей. Всемогущий привел их в равновесие, которое трудно сохранить. В любой момент мир может в своем буйстве и непокорности выйти из-под контроля. Тьма не уживается со светом, добро со злом, любовь с ненавистью. Смерть же обладает даром забвенья. Беды, разногласия забываются с уходом их причин. Она напоминает людям, что есть нечто высшее, важнее их мелких жизненных ссор, заставляет их объединяться в горе или борьбе.

Глобальное, мировое значение смерти – это постоянное движение и развитие. Если бы не было ее, не было бы прогресса. Поколения должны сменять друг друга, чтобы приносить в этот мир новые идеи, исправлять ошибки предков и решать собственные. Старые короли и полководцы должны уходить, предоставляя молодым, более успешным и готовым к новому, возможность приводить историю и человечество в движение. Они не помнят ошибки предшественников и могут наступить на те же грабли, но, возможно, как раз у них и получится найти выход. Если бы не было смерти, то войны длились бы вечно, не сменяя друг друга, а просто не прекращаясь. Она останавливает конфликты, являясь самым страшным их последствием, открывая людям глаза на их заблуждения, ошибки через горе и шок. Если же они не понимают ее урока, она и их забирает, таким образом «смиряя буйство бытия».

Ты фивских братьев примирила,

Ты в неумеренной крови

Безумной Федры погасила

Огонь мучительной любви…

Ты предстаешь, святая дева!

И с остывающих ланит

Бегут мгновенно пятна гнева,

Жар любострастия бежит. [8]

 

Стиль Баратынского в этом стихотворении во многом напоминает  громогласный стиль Ломоносова.  Все стихотворение напоминает оду своим величественно-торжественный, приподнятым, пышным настроением. Это и риторические восклицания («О смерть!», «Ты предстаешь, святая дева!»), и славянизмы («властелина», «краса», «прохлаждающим», «принужденье»), и устаревшая лексика («ланит», «лия»). Баратынский так же, как и Ломоносов, обращается к античным мифам и их героям, приводить примеры именно оттуда. Кроме «верховного Эфира» здесь представлены фивские братья Этеокл и Полиник, сыновья Эдипа и Иокасты. Узнав правду о своём рождении и о том, что женат на своей матери, Эдип проклял сыновей и удалился в изгнание. Братья решили править поочерёдно, но по окончании срока Этеокл отказался отдавать трон брату. Это привело к войне и выступлению «семерых против Фив». Братья убили друг друга в поединке. Есть версия, что, когда их сжигали на одном костре, пламя разделилось надвое, поэтому неизвестно точно, примирила их смерть или нет. Федра – дочь царя Миноса, жена афинского царя Тесея. Она полюбила своего пасынка Ипполита, но тот отверг ее, за что Федра его оклеветала. Из-за этого Ипполит погиб. Федра не смогла справиться с угрызениями совести и покончила с собой. Более того, Баратынский здесь аллегорически изображает смерть, что также характерно для одического стиля Ломоносова. Она предстает святой девой, светозарной богиней, дочерью верховного бога. Она парит над миром, охраняя его законы, и милосердно дает смертным успокоение от земных страданий.

Смерть гасит все страсти, всю злобу и сводит все эмоции, свойственные живым, к спокойствию, равнодушию мертвых. В этом Баратынский видит пользу смерти:

И краски жизни беспокойной,

С их невоздержной пестротой,

Вдруг заменяются пристойной,

Однообразной белизной.

Дружится кроткою тобою

Людей недружная судьба:

Ласкаешь тою же рукою

Ты властелина и раба. [9]

 

Смерть уравнивает все и всех. Она приводит всё к одной черте. Это восхищает поэта. В человеческих страстях, гневе, чувствах он видит только беспокойство, невоздержанность. Они кажутся ему бессмысленными. Смерть же убирает их и оставляет покой, заменяет бурю эмоций «пристойной, однообразной белизной». Белый цвет в европейской традиции – цвет божества. Он ассоциируется еще со времен античности с дневным светом, чистотой, добродетелью, невинностью, прозрачностью. Не зря белые одеяния носят боги, ангелы и святые. «Белизна» у Баратынского – это ясность мыслей, понимание смысла бытия, принятие всех истин, очищение от эмоций. Такое состояние наступает после смерти.

Не только в этом стихотворении поэт негативно относится к земным страстям. Во всей его лирике присутствует мотив их бессмысленности. Они – участь живых. Эмоции, желания не дают людям увидеть и понять истину. Земная жизнь охарактеризована эпитетами: «беспокойной», «невоздержанной», «недружная», «неумеренной», «мучительной». Все определения дают ей негативную окраску. Почти у всех есть приставки не -, без-, показывающие неполноценность жизни. Из самих страстей в стихотворении представлены только деструктивные: безумие, гнев, любострастие. Даже любовь, светлое, по сути, чувство, не приносит радости и счастья, а лишь мучения. Смерти же соответствуют эпитеты: «кроткая», «пристойная», «святая», «светозарная», своим значением подчеркивающие данный ей белый цвет. Особенно интересен первый. В словаре Даля сказано:

«Кроткий, о человеке тихий, скромный, смиренный, любящий, снисходительный; не вспыльчивый, негневливый, многотерпеливый. Кроткое обращение, ровное и доброжелательное…»[10].

Смерть не желает зла людям. Она наоборот жалеет их, симпатизирует им, не заставляет их страдать, а избавляет от страданий. Жизнь и смерть противопоставлены в этом стихотворении на лексическом уровне, причем вторая описана с негативной точки зрения,  а первая – с положительной.

 

Стихотворение Баратынский заканчивает традиционным для него выводом, который присутствует во многих его стихотворениях:

Недоуменье, принужденье,

Условье смутных наших дней:

Ты всех загадок разрешенье,

Ты разрешенье всех цепей.[11]

 

Цепочка контекстуальных синонимов («недоуменье, принужденье», «условье», «разрешенье») характеризует смерть. Она приводит людей в недоумение своим неожиданным появлением и таким простым разрешением конфликтов. Очень часто она принуждает человека последовать за ней, если он не осознает ее значения, ее пользы, сам не готов уйти в другой мир. И, конечно же, она во многих ситуациях является единственным возможным разрешением, выходом, а в смутные времена и обязательным. Умирая, человек осознает истину, ему открывается тайный смысл его жизни и пути, смысл бытия всего человечества в целом. По крайней мере, поэт надеется на это. Слово «разрешенье» в конце повторяется дважды. Это также является традиционным, излюбленным приемом Баратынского (как повторение одного и того же корня, только здесь не однокоренное, а то же самое слово). Он акцентирует внимание на нем, еще раз утверждает его, доказывает его точность. Это подчеркивается и повторением местоимений «ты», «всех», анафорой («Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей»). Смерть – это именно разрешенье всех споров, всех сомнений и раздумий. Она дает ответы на риторические вопросы, она освобождает душу человека от бренного тела, разум человека от тяжелых поисков истины.

В этом стихотворении Баратынский меняет взгляд читателей на образ смерти, трансформирует его. Он использует нетрадиционные эпитеты для описания смерти («светозарная», «святая»), связывает ее с мотивами мира, плодородия, света, нетипичными для данной темы. Читатель буквально испытывает когнитивный диссонанс, когда автор представляет ее как прекрасную богиню, охраняющую устройство мира, секреты его создания, дарящая покой душам. Поэт пишет ей оду, воспевает ее, боготворит. Это не единственный раз, когда Баратынский трансформирует традиционные мотивы, изображая их в совсем иной ключе.

Другая редакция этого стихотворения написана в том же году и содержит несколько важных изменений:

Тебя из тьмы не изведу я,

О смерть! и, детскою мечтой

Гробовый стан тебе даруя,

Не ополчу тебя косой.

<…>

Ты укрощаешь восстающий

В безумной силе ураган,

Ты, на брега свои бегущий,

Вспять повращаешь океан.

 Даешь пределы ты растенью,

Чтоб не покрыл безмерный лес

Земли губительною тенью,

Злак не восстал бы до небес.

А человек! Святая дева!

Перед тобой с его ланит

Мгновенно сходят пятна гнева,

Жар любострастия бежит…[12]

 

Баратынский убрал вступительную часть, где смерть описывается традиционно. Он сразу прямо заявляет, что не придает ей установленных людьми образов, форм. Для него совершенно не важны каноничные представления, он, наоборот, совсем от них отказывается. Таким образом, он полностью противопоставляет себя свету, не принимает его мнения. Он прямо говорит, что «не ополчит» смерть косой.

Более того, поэт здесь развивает свою идею смерти как хранительницы мировых порядков и законов. Она не только милосердно защищает людей от их страстей, но и смиряет океан в его буйстве, не дает растению вырасти до небес, хотя оно имеет такую силу. Здесь четко прослеживается смысл смерти в ограничении той безудержной мощи, которая есть у каждого человека в его душе, способной разрушить весь мир, устроить хаос, есть в глубинах океана, что может уничтожить всё живое на суше в один миг, есть внутри деревьев, которые, дай им волю, под светом солнца разрастутся по всей планете. Смерть сохраняет золотую середину, уравнивает сильных и слабых, чтобы все могли существовать в мире, соблюдая правило природного равновесия. И человек включен в этот ряд.

Если смотреть на нее с этой точки зрения, то она действительно не кажется несправедливой, жестокой, страшной, а наоборот, разумным, мудрым существом. Нужно только осознать ее роль в мировом масштабе. Как раз это и доказывает поэт.

 

Примечание:

[1] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 107.

[2] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 4. С. 623.

[3] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 107.

[4] Розанова Т. Мотив смерти как конституирующее начало метатекста (на материале лирики В. А. Жуковского и Е. А. Баратынского) // Русская филология. 9 Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, Тартуский университет, 1998. С. 56.

[5] Ломоносов М. В. Стихотворения / Сост., подгот. текста, вступ. статья  и примеч. Е. Н. Лебедева. М.: Сов. Россия, 1984. С. 30.

[6] Ломоносов М. В. Стихотворения. С. 15.

[7] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 107.

[8] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 107.

[9] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 107.

[10]  Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 2. С. 509.

[11] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 107.

[12] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 188.