Пир – большой званый обед, обильное угощение, главным знаком которого выступает момент коллективности.
Мотив пира — один из древнейших в мировой литературе и мифологии. Традиционно он связан с мотивами дружбы, любви, вина, молодости, является символом гармонии и благополучия.
В своей работе «Две чаши (Мотив пира в дружеском послании 1810х годов)» Мария Наумовна Виролайнен замечает, что пир имеет и собственную поэтику.
«Она строится на взаимодействии трех элементов, трех ипостасей пира. В первой своей ипостаси пир есть культурный топос, через который тематика посланий приобщается к высокой традиции древних симпозиев. Другая его ипостась принадлежит житейской реальности: те, кто вступал в поэтическое собеседование, в быту отнюдь не чуждались веселых пирушек, описание возлияний не было для них художественной абстракцией. Третью ипостась составляет собственно поэтическая ткань в ее конкретном воплощении»1.
Причем, «Ни одно послание не стремится описать симпозий. <…> Трудно даже сказать, была ли бы вообще доказуема связь жанра с античным симпозием, не содержись в «Моих пенатах» развернутой ссылки на карамзинское его описание»1.
Карамзин в свою очередь ориентировался на «Пир» Платона.
Например, в дружеских посланиях Пушкина пир – своеобразный «праздник жизни», позволяющий забыться в веселье и вине. «Пирующие студенты» (1814) отвлекаются от своих занятий, дел и придаются легкомысленному счастью всей душою. Бросив под стол философов, а вместе с ними все серьезное и скучное, они шутят и пьют, пока «всё тихо, всё в покое»2. Именно эти пирушки – самые светлые и радостные вспоминания лицейской дружбы. Все герои наполнены весельем: кто был в ссоре, тот мирится, кто был грустен, тот счастлив, у Галича даже «душа в бокале». И страсть, щемящая грудь, не имеет власти над лирическим героем, ведь «пьяный лишь смеется!»2. Герой призывает пить как можно больше и больше, забыв о рассудке, петь, несмотря на то, что охрипли.
Пир представляет собой условие беспечного бытия. Его безграничная свобода символизируется отказом от добавления в вина воды, что широко практиковалось в античности. К приятелям лирический герой относится с любовью и нежностью. Достаточно хотя бы обратить внимание на то, какие имена он им дает: «ленивец сонный», «остряк любезный», «красавец молодой», «товарищ милый», «приятель задушевный».
В стихотворении «Друзьям» (1822) лирический герой хоть и вспоминает о «горе жизни скоротечной» и снах любви, но во время пира с друзьями они перестают его волновать, а только смешат. «Вакха буйный пир»3 — своеобразное лекарство от скорби, которая исчезла, «как исчезает в чашах пена под зашипевшею струей»3. Вину и друзьям поэта, которые не изменяют своим принципам и не предают, удается излечить героя от этой скорби.
В творчестве Д. Давыдова значительную часть составляет поэзия, связанная с военной дружбой, с братством верных гусар. Стоит отметить, что Давыдов восхищается не только военными действиями братьев по оружию, но их умением веселиться, проводить время за выпивкой, на весёлых пирушках.
Стихотворение «Гусарский пир» (1804) — еще один образец традиционного представления пира как веселого, буйного единения пирующих. Поэт все так же связывает мотивы вина, дружбы, молодости, благополучия воедино. Сразу же, в самом начале стихотворения поэт обращается с призывами к своим товарищам, как мы можем догадаться.
Ради бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закрученными усами!4
Перед глазами читателя хаотично мелькают образы трубки, бутылок, стола, гусар, целого эскадрона. Поэт молниеносно перечисляет обязательные атрибуты пира, разгула. При этом масштабность ситуации придает не только количество действующих лиц, но и сами их действия:
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих;
Чтобы стены от ура
И тряслись и трепетали!..4
Давыдов показывает пир в его кульминации, на пике задора, веселья. Здесь проявляется максимализм поэта, реализуются богатырские возможности гусар. Они гуляют в полную силу, и по-другому они и не умеют.
На этом празднике жизни нет места тяжелым, грустным мыслям. Герои отдают все свои душевные силы молодечеству. И в конце поэт изрекает свою, возможно, жизненную истину:
Пей, люби да веселися!-
Вот мой дружеский совет.4
В его послании Ф. И. Толстому «Другу-повесе» (1815) звучит, как замечает В.Э. Вацуро
«Тема интеллектуального пира, проецированного на греческий симпозий. Быт эстетизируется. Стихотворение 1815 г. решительно противостоит прежним описаниям вызывающих в своей примитивности пиров гусарской вольницы»5.
Друг милый! вечерком
Хоть на часок покинем
Вельмож докучный дом
И к камельку подвинем
Диваны со столом,
Плодами и вином
Роскошно покровенным
И гордо отягченным
Страсбургским пирогом.6
Как мы видим, традиционный мотив пира раскрывается, в основном, в посланиях. Однако в начале 19 века появляются стихотворения, в частности, в творчестве Е.А. Баратынского, где происходит трансформация мотива пира. Он раскрывается совершенно с другой стороны в элегиях.
«Уныние» (1821) Баратынского
В первой половине элегии описывается традиционный пир в кругу «братьев полковых», что перекликается и с пирами в посланиях Давыдова и Пушкина.
Рассеивает грусть пиров веселый шум.
Вчера, за чашей круговою,
Средь братьев полковых, в ней утопив свой ум,
Хотел воскреснуть я душою.
Туман полуночный на холмы возлегал;
Шатры над озером дремали,
Лишь мы не знали сна — и пенистый бокал
С весельем буйным осушали.7
Та же ночь, то же буйное веселье, те же друзья, и даже не друзья, а братья. Почти родные, близкие друзья – братья по оружию. Картина тихой ночи перекликается с ее изображением у Жуковского в произведении «Певец во стане русских воинов»:
На поле бранном тишина;
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.8
Оба эти описания проникнуты романтическим, оссианическим настроением. В «Унынии» шатры расположены не на бранном поле, а у дремлющего озера, окружены полуночным, таинственным туманом, а не освещены луной (у Баратынского нет «огня» на протяжении всего стихотворения, только шум пира). Такое типичное для романтизма описание ночи делает ситуацию условной, искусственной, но подчеркивает настроение лирического героя. Мы глубже погружаемся в иррациональный, мистический мир Оссиана. Ассонанс на «о» усиливает впечатление. Такое окружение способствует рефлексии и поддерживает грусть героя. Тихая ночь и дремлющее озеро контрастирует с описанием пира, хотя оно также условно. Первая строка стихотворения — скорее констатация всем известного факта: «Рассеивает грусть пиров веселый шум». Здесь нет радостного призыва к друзьям и счастливого соотнесения, причисления себя к событию. Лирический герой хотел «воскреснуть душою» и будто бы задумался над тем, как ему это устроить. И вот он вспоминает, что ведь «рассеивает грусть пиров веселый шум», и решает испробовать этот способ. Он хочет утопить свой ум в вине. Друзья его (не сам лирический герой), не зная сна, «пенистый бокал с весельем буйным» осушают. Условность ситуации подчеркивают постоянные, традиционные эпитеты: «чаша круговая» (у Жуковского «кубок круговой»), «веселье буйное» (у Пушкина «буйный пир»), «пенистый бокал» (у Пушкина «пенистый стакан»). Внешне здесь изображено обычное гулянье офицеров, но если вчитаться, то можно заметить, что лирический герой не вовлечен в процесс. Он хотел «воскреснуть душою».
Но у него не получилось. Далее всё развивается не так, как ожидалось. Если в дружеских посланиях герой погружался в веселье полностью, забывая обо всех жизненных неудачах, а друзьям героя удавалось вернуть его душе покой и радость, то в элегии Баратынского ничего этого не происходит. Такое резкое несоответствие реальности ожиданиям усиливается риторическим вопросом:
Но что же? вне себя я тщетно жить хотел:
Вино и Вакха мы хвалили,
Но я безрадостно с друзьями радость пел:
Восторги их мне чужды были.
Того не приобресть, что сердцем не дано,
Рок злобный к нам ревниво злобен:
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен!7
Тщетно герой стремился забыться в вине, напрасно пытался вывести себя из уныния внешними способами. Бесполезно стараться развеселить разочарованную душу ярким, праздничным, но бессмысленным, бессодержательным существованием. Ум может отвлечься от внутренней тоски, утешиться какой-нибудь деятельностью, но из души эту печаль, это уныние не вытравишь такими способами.
Мотив пира здесь трансформируется. Это уже не «праздник жизни», восхваляющий молодость, гармонию, благополучие, дружбу, а скорее обыденное, пустое развлечение. Традиционные радостные песни, традиционные восхваления вина и Вакха, бога виноделия, больше не радуют лирического героя. Образ бога Вакха неизменно присутствует почти при каждом описании пира. Например,
А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец лихой,
На прочее — завеса!2
(«Пирующие студенты»)
Вчера был день разлуки шумной,
Вчера был Вакха буйный пир…3
(«Друзьям»)
Поэтому в элегии Баратынского он становится только еще более условным.
Герой «безрадостно радость пел». Однокоренные слова-антонимы усиливают, как двойное отрицание, акцентируют состояние лирического героя. Чувство героя теряет свою естественность, непосредственность. Воспевать радость при отсутствии этого чувства внутри, притворяться перед друзьями — действительно очень тяжело. Этот прием также позволяет Баратынскому добиться психологической точности в своих элегиях. Почему восторги друзей чужды герою? И.Л. Альми считает, что
«мысль о разладе с веселыми собутыльниками связана с отказом от эпикурейских идеалов, которые перестают удовлетворять; она воспринимается как прощание с беспечной юностью»9.
Лирический герой пережил такой опыт, который провел границу между ним и его друзьями, между ним прошлым и ним настоящим, такой жизненный опыт, который поселил общее разочарование в его душе, непреодолимое уныние. И хоть он пытается воскреснуть душой, но не получается.
Того не приобресть, что сердцем не дано,
Рок злобный к нам ревниво злобен.7
Нет больше в сердце героя беспечной радости. Он не может, как Пушкин и его друзья-студенты бросить книги под стол и весело гулять всю ночь, не может легко забыть и «горе жизни» и «сны любви». У лирического героя Баратынского не такой беззаботный, ребячливый склад характера, как у героя Пушкина. Первый не верит больше легкомысленному счастью. Это разочарование слишком поразило его душу. У него нет, так сказать, сил, смелости противостоять жестокой судьбе, «злобному року». Альми замечает, что
«в этом безысходном в своей категоричности выводе у Баратынского впервые прозвучала мысль об обусловленности человеческого характера «роком», судьбой, ноты того детерминизма, который будет так характерен для его поздней лирики»9.
Здесь автор использует тот же выразительный прием повторения одного и того же корня: «рок злобный злобен». Судьба кажется герою специально настроенной против него, да еще и «ревниво»: «ревниво» к его беспечности, веселью, счастью, молодости. Это абсолютно разочаровывает героя, который не видит ни смысла, ни путей для борьбы с роком.
Элегия эффектно завершается выводом, который заключает в себе основную ее мысль:
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен!7
Это приговор для лирического героя – героя «онегинского» типа, уставшего от прежней беспечной жизни, пережившего свою молодость и постигшего суровость и скупость судьбы. Он замкнулся на своем внутреннем состоянии, своем унынии, (что показывает повтор «уныние одно унылый чувствовать способен»7).
Баратынский изменил традиционный взгляд на пир, установившийся в русской лирике. В его изображении пир больше не веселый праздник жизни, где верные друзья помогают герою забыть о невзгодах, любовных неудачах, о смерти и максимально предаться восхвалению жизни, вина, дружбы. Для него пир – условная ситуация общения с приятелями, внешнее развлечение, на котором априори нужно быть счастливым, поэтому герой старается казаться таким, но в душе его нет отклика на это событие. Он только сильнее чувствует свое уныние, тоску, склонность к рефлексии. Баратынский избирает жанр элегии, «песни грустного содержания»10, идеально подходящий для его интерпретации мотива пира.
Примечания:
- Виролайнен М. «Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности». СПб.: Амфора, 2003.
- Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1959. Т. 1. С. 59—62.
- Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977—1979. Т. 2. С. 99.
- Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова: в трёх частях. Второе издание, исправленное и дополненное. Часть первая. — СПб.: в типографии Александра Смирдина, 1840. — С. 14
- Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994
- Давыдов Д. Стихотворения. С. 77.
- Баратынский Е. А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. — Л.: Сов. писатель, 1936. Т. 1. С. 22.
- В. А. Жуковский. Стихотворения, Л.: Сов. писатель. 1939.
- Альми И.Л. Элегии Е.А. Баратынского 1819-1824 годов // Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб.: Скифия, 2002.
- В.Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. V. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.