Стихотворение «Череп» предшеллингианского периода и, по сути, должно быть разобрано в первой главе. Однако оно является ярким примером раскрытия темы физической смерти, поэтому открывает данную главу.
Название стихотворения уже заключает в себе образ танатологический – череп. Он традиционен. Из всех частей человеческого скелета именно череп изображается писателями и художниками и является, таким образом, символом смерти, тщеты всего мирского, бренности бытия.
Сюжет философской медитации повторяет сцену из «Гамлета» В. Шекспира, когда принц держит в руках череп бедного шута Йорика, своего старого знакомого. В этом эпизоде Гамлет размышляет о тщете всего мирского. И раб, и властелин после смерти станут одним и тем же – землей. А великий правитель, как, например, Александр Македонский, вполне может очутиться в глине, предназначенной для затычки пивной бочки. В этом Гамлет видит трагедию: кем бы ни был человек, смерть превратит его в прах. Все его достижения, его страсти и мечты не будут уже иметь никакого значения. Смерть уравнивает все.
Поэт словно бы воспроизводит шекспировский эпизод в начальном четверостишии. Однако Лирический герой Баратынского, входящий по следам Гамлета в разрытую могилу, размышляет совершенно о другом. Ему неизвестно, чей череп взял он в руки, но его это не интересует. Он спрашивает его о тех тайнах, что хранят мертвые и которых не дано знать живым:
Усопший брат! кто сон твой возмутил?
Кто пренебрёг святынею могильной?
В разрытый дом к тебе я нисходил,
Я в руки брал твой череп жёлтый, пыльной!
Ещё носил волос остатки он;
Я зрел на нём ход постепенный тленья.
Ужасный вид! как сильно поражон
Им мыслящий наследник разрушенья!
Со мной толпа безумцев молодых
Ребячески вкруг ямы хохотала. —
Когда б тогда, когда б в руках моих
Глава твоя внезапно провещала!
Когда б она цветущим, пылким нам
И каждый час грозимым смертным часом,
Все истины, известные гробам,
Произнесла своим бесстрастным гласом![1]
Компания друзей, частью которой является лирический герой, нашла разрытую могилу. Героя интересует, кто осмелился совершить такое святотатство. Для него могила неприкосновенна, имеет сакральное значение, поэтому его речь наполнена риторическими вопросами и восклицаниями. Друзей героя, наоборот, не удивляет кощунственное отношение к покою умерших. Они лишь хохочут над проделкой неизвестного. Для них лежащие в земле кости никак не связаны с потусторонним миром, мистической тайной, в отличие от героя, который проводит параллели между самим собой и черепом. Обращаясь к нему «усопший брат», он тем самым связывает свою судьбу с его, показывает родство всех людей на том основании, что всех нас ждет в конце одна участь – смерть. Та же функция и у слова «наследник», которым герой называет самого себя. Он как бы наследует жребий умершего. С самых первых строк появляется мотив сна, что очень часто в лирике Баратынского заменяет непосредственно смерть.
Герой называет могилу «домом», что вполне традиционно.
А.Д. Григорьева отмечает, что «в основу перифраз слова могила могло ложиться уподобление ее различного рода жилищам (дом, жилище, приют, обитель, сень гроба, могилы, подземная, могильная, гробовая, вечная и другие определения, прозрачные по своей семантике); она могла представляться как граница, предел, край, рубеж, отделяющий мир живых от мира мертвых (у гроба, у края гроба, на краю гроба, т, е. “накануне смерти”), или, образно, как вход, дверь, врата, а метонимически — порог, праг в другой мир (вход гробовой, дверь могилы, врата могильные)»[2].
Такое же уподобление есть и у Пушкина в стихотворении «Элегия (Я видел смерть…)» (1816).
Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела…[3]
Более того, могила для героя – «святыня». Это место, куда живым нельзя проникать. Те, кто разрыли её, совершили величайший грех. Они покусились на запретное, священное.
В первых двух строфах патетика речи героя «Черепа» сочетается с достаточно детальным описанием самого черепа. Он не идеально белый, цвета кости, который так часто можно видеть в натюрмортах. Это настоящий череп из могилы, желтый, с остатками волос, все еще разрушающийся. Такое описание соответствует принципам «поэзии мысли». Как уже говорилось во вступлении к этой главе, темы произведений должны быть представлены как частный опыт, который впоследствии доводится до обобщения. Натуралистичное изображение черепа намекает на то, что здесь не условная элегическая ситуация, а, возможно, жизненный опыт автора. Такой метод заставляет читателя поверить в происходящее и принять идеи поэта серьезно, услышать его воззвания. В «Гамлете» череп также изображен натуралистично. Принц говорит о его запахе:
Гамлет
И он так же пахнул? Фу! (Кладет череп наземь.)
Горацио
Совершенно так же, мой принц.
Гамлет
На какую низменную потребу можем мы пойти, Горацио![4]
Гамлет называет эти останки «низменной потребой», подчеркивая тем самым разницу между живым веселый шутом и его безмолвными костями. Лирический герой Баратынского, в свою очередь, возвеличивает их. Здесь они – символ, хранящий неведомые живым тайны. Несмотря на точное, конкретное изображение, герой с трепетом относится к ним, с патетикой к ним обращается. Не только риторические вопросы и восклицания («Усопший брат! кто сон твой возмутил? Кто пренебрёг святынею могильной?») создают атмосферу торжественности, но и слова высокого стиля («святынею», «нисходил»), устаревший слова («зрел»), славянизмы («провещать»). На уровне синтаксиса пафос речи передают восклицательные предложения. Хоть это стихотворение принадлежит к периоду раннего творчества поэта, можно увидеть уже в нем те постепенно происходящие изменения, которые станут особенностями лирики Баратынского последующих периодов. Например, присутствие элементов одического стиля в философской медитации.
«Синтаксическая усложненность, высокая архаическая лексика, ораторские интонации, введение в стихотворение развернутых торжественных речей-обращений, общая приподнятость тона появились вместе с обращением поэта к “высоким темам”»[5] — утверждает Альми.
Все перечисленные в данной цитате особенности поздней лирики Баратынского представлены в этом стихотворении.
Не менее важно также посмотреть на эпитеты и перифразы, которыми герой характеризует сам себя. Он называет себя «мыслящий наследник разрушенья». Сейчас его роль именно в этом, даже если он не знает, кому этот череп принадлежит. Всех людей ожидает эта участь, все, в конце концов, будут тлеть в могиле. Человек может умереть в любой момент. Это, возможно, одна из основных причин страха смерти. Герой показывает важность этого факта употреблением одного и того же слова «час», но в разных значениях. Каждый час для человека грозит оказаться смертным. В любое мгновение его жизнь может прерваться. Коса смерти, словно Дамоклов меч, висит над его головой и неожиданно способна упасть. Герой понимает это, поэтому не хохочет, как компания «безумцев» рядом с ним. Они, видимо, не склонны к рефлексии и не осознают, что придет и их черед. Даже обозначение могилы изменилось: говоря о себе, герой зовет её «домом», «святыней», но когда речь заходит о друзьях, могила – просто яма.
Такой способностью к своеобразному глобальному осмыслению ситуации главный герой и отличается от его приятелей, но схож с Гамлетом. Они оба задумываются о вечном, мыслят и знают поэтому, что в любой момент могут сами стать прахом. Легкомысленным друзьям героя это, конечно же, и в голову не приходит. Ему хочется, чтобы череп вдруг заговорил и поведал этим глупцам все страшные тайны бытия. Он просит его напугать этих безумцев, заставить их остепениться. Он и сам не прочь услышать истины, недоступные живым. Это намерение весьма дерзкое, и задумка опасная. Герой сразу же одёргивает себя:
Что говорю? Стократно благ закон,
Молчаньем ей уста запечатлевший!
Обычай прав, усопших важный сон
Нам почитать издавна повелевший.
<…>
Его судьбам покорно гроб молчит.
Зачем же нас несбывшееся мучит?..[6]
И.М. Семенко замечает одну характерную для философии поэта черту: «Для Баратынского всегда было характерно скептическое отношение к “истине”: истина у него либо относительна, либо, если абсолютна, является несчастьем»[7].
Здесь мы видим такое же отношение к истине, знанию. Лирический герой не желает раскрытия тайн бытия, пока он жив. Они ему не доступны, и в этом трагичность его видения мира. Та же тема и в элегии «Истина». Не зря герой просит её прийти в тот момент, когда он будет уже на краю смерти. Только тогда есть смысл знать истину, чтобы без сожаления покинуть этот мир. В ином случае его ожидает духовная смерть:
Прости! иль нет: когда мое светило
Во звездной вышине
Начнет бледнеть и все, что сердцу мило,
Забыть придется мне,
Явись тогда! раскрой тогда мне очи,
Мой разум просвети,
Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи
Безропотно сойти.[8]
Вопросом в самом начале пятой строфы герой останавливает сам себя. Он сразу же понимает, что совершает ошибку. Если бы это был герой романтической элегии, он бы не кончил на этом, а захотел бы разгадать эти тайны. Но описанный Баратынским характер более рациональный и разумный, более детерминированный пониманием законов бытия. Он не стремится к тайным знаниям, так как они ведут только к трагедии. В нем чувствуется внутренний конфликт между рефлексирующим пытливым духом и пониманием того, что рассудку не все подвластно постичь. Он спускается в разрытую могилу и берет в руки череп, в то же время он говорит об уважении к умершим, почитании обычаев. В нем проявляются порывы узнать больше, и при этом он ограничивает себя. Стихотворение построено в форме его монолога, и читатель может заметить, как меняется манера его речи. Она остается все столь же торжественной и патетичной, что выражается с помощью эпитетов («важный сон», «повелевший обычай», «таинственный Создатель»), олицетворений («гроб молчит», «обычай прав»), слов высокого стиля («вопрошать», «уста», «тлей»). Однако в первой части стихотворения встречается местоимение «я»:
В разрытый дом к тебе я нисходил,
Я в руки брал твой череп жёлтый, пыльной!
Во второй же части уже местоимение «мы»:
Нам почитать издавна повелевший…
«…»
Нам надобны и страсти, и мечты…[9]
Теперь герой говорит от лица всех живых. Более того, он называет «суетным, безумным изыскателем» не себя конкретно, как в первой части («мыслящий наследник разрушенья»), а речь идет о человеческой природе как таковой. Он уверяет, что живым ни к чему знать тайны мертвых, так как первые могут их просто не понять. В этом мире правят страсти, которые не имеют никакой власти в загробном мире. Он не знает, что там и поэтому покой и тишина охраняют сакральным чувством могилу. Даже если бы череп заговорил, его глас был бы «бесстрастным». В разных мирах разные законы, и понять тайны того мира их можно только после смерти. Баратынский снова уподобляет смерть сну: «Обычай прав, усопших важный сон…», «Усопший брат! кто сон твой возмутил?..». Этот мотив – сквозной для его лирики. Дремота и усталость души означают для него её смерть, и сама физическая смерть также равнозначна сну. Мертвые покоятся недвижно, словно в забытьи. Живые же мечтают, надеются, любят, страдают. В этом для поэта смысл жизни, и он, таким образом, призывает читателя отречься от суетных попыток поиска законов бытия, от сакрального знания, потому что это стремление равнозначно безумию. Когда придет час, человек сам все узнает, истина сама придет к нему. Свои суждения поэт подкрепляет эффектной концовкой стихотворения, содержащей общий вывод:
Пусть радости живущим жизнь дарит,
А смерть сама их умереть научит.[10]
Многие произведения Баратынского имеют такие концовки. Кроме того, здесь автор использует и другой свой излюбленный прием — повторение одного и того же корня: «живущим жизнь», «смерть умереть». Поэт призывает жить ради жизни и не гнаться за ее смыслом. Та же идея и в элегии «Истина»:
«герой, жалеющий о том, что “души разуверенье свершилось не вполне”, отказывается и от абсолютного знания. Он выбирает путь страстей и заблуждений, поскольку ”покой”, который предлагает “роковая гостья”, Истина, — равен безжизненности[11]» — отмечает Альми.
В «Черепе» же эта мысль воплотилась в «извечной альтернативе жизни и смерти». Жизнь состоит из иллюзий, мечтаний, чувств и эмоций, но в этом ее смысл. Смерть же открывает истину. Автор наделяет ее высоким значением. Она защищает земной мир, охраняет его равновесие. Герой торжественно к ней обращается, превозносит ее. Несмотря на то, что танатологическая образность в этом стихотворении традиционна (тема смерти связана с мотивами могилы (дома), святыни, черепа, гроба, тишины, сна), она выполняет важную функцию сокрытия тайн Создателя. Особое отношение Баратынского к смерти раскрывается и в следующем его произведении.
Примечания:
[1] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 70.
[2] Григорьева А.Д. Поэтическая фразеология Пушкина. С. 154.
[3] Пушкин А.С. Полн. Собр. соч.: В 10-ти т. Т.1. С. 213.
[4] Шекспир В. Гамлет, принц датский (пер. М. Лозинского) // Шекспир В. ПСС: В 8 т. Т. 6. М.: Изд. «Искусство», 1960. С. 136.
[5] Альми И.Л. Элегии Е.А. Баратынского 1819-1824 годов. С. 141.
[6] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 70.
[7] Семенко И.М.. Поэты пушкинской поры. С. 230.
[8] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т.1. С. 53.
[9] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 70.
[10] Баратынский Е. А. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Гл. ред. М.Л. Гофман. Т. 1. С. 70.
[11] Альми И.Л. Элегии Е.А. Баратынского 1819-1824 годов. С. 140.